Слабая тара

Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того, чтобы не дать или не взять.

А нынче характер у людей сильно изменился к луч­шему.

Взяток, действительно, не берут.

Давеча мы отправляли с товарной станции груз.

У нас тетка от гриппа померла и в духовном заве­щании велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.

Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.

ДАЛЕЕ...:

Будка для приема груза. Очередь, конечно. Деся­тичные метрические весы. Весовщик за ними. Весов­щик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.

Только и слышен его симпатичный голос: — Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Бе­рите. Отойдите... Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.

Такая приятная картина труда и быстрых темпов.

Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государ­ства. Ну, не каждому, но через два-три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхля­банная тара,— он ее не берет. Хотя видать, что сочув­ствует.

Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают. Весовщик говорит: — Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам ук­репит. Пущай сюда пару гвоздей вобьет и пущай про­волокой подтянет. И тогда подходите без очереди,— я приму.

Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте ли­ца и укрепляет желающим слабую тару. И которым отказали,— те смотрят на него с мольбой и предлага­ют ему свою дружбу и деньги за это самое.

Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но бли­зорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он на­дел очки, чтоб его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе, и там даром разда­ют очки.

Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.

Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит: — Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно. Который в очках, услышав эти слова, совершенно падает духом. А перед тем, как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки. Который в очках кричит: — Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, — го­ворит,— не свои ящики отправляю. Я, — говорит,— отправляю государственные ящики с оптического заво­да. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду под­воду? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю! Весовщик говорит: — А я почем знаю? — И при этом делает рукой в сторону.

Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно по­забытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать весовщику.

Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег. Он кричит: — Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкас­тая кобыла, взятку дать?! Который в очках сразу, конечно, понимает весь по­зор своего положения.

— Нет,— говорит,— я деньги вынул просто так. Хо­тел, чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.

Он совершенно теряется, несет сущий вздор, при­нимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.

Весовщик говорит: — Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов,— они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, об­ратитесь вот до того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.

Тем не менее он зовет еще одного служащего и го­ворит ему голосом, только что перенесшим оскорб­ление: — Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. По­нимаете, какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно дока­зывать.

Другой служащий отвечает: — Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас по-прежнему рыль­це в пуху.

Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.

Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже сла­бая тара.

И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь рублей. Я говорю: — Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.

Он мне говорит интимным голосом: — Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но гово­рит, войдите в мое пиковое положение — мне же надо делиться вот с этим крокодилом.

Тут я начинаю понимать всю механику.

— Стало быть, — я говорю, — вы делитесь с весов­щиком? Тут он несколько смущается, что проговорился, не­сет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.

Вот приходит моя очередь.

Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.

Весовщик говорит: — Тара слабовата. Не пойдет. Я говорю: — Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.

Весовщик отвечает: — Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.

Принимает он мой ящик и пишет накладную.

Я читаю накладную, а там сказано: «Тара слабая».

— Да, что ж вы,— говорю,— делаете, арапы? Мне же,— говорю,— с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требо­вать убытки. Теперь,— говорю,— я вижу ваши арап­ские комбинации.

Весовщик говорит: — Что пардон, то пардон, извиняюсь.

Он вычеркивает надпись,— и я ухожу домой, рас­суждая по дороге о сложной душевной организации своих сограждан, о перестройке характеров, о хитрос­ти и о той неохоте, с какой мои уважаемые согражда­не сдают свои насиженные позиции.

Что пардон, то пардон.

1930 г.

Михаил Зощенко